В 1906 г. выдающийся поэт Осип Мандельштам написал такое стихотворение:
Пусть остается хлеб в полях нескошенным!
Мы ждем гостей незванных и непрошенных,
Мы ждем гостей!
Пускай гниют колосья недозрелые!
Они придут на нивы пожелтелые,
И не сносить вам честные и смелые,
Своих голов!
Они растопчут нивы золотистые,
Они разроют кладбища тенистые,
Потом развяжет их уста нечистые
Кровавый хмель!
Они ворвутся в избы почернелые,
Зажгут пожар, хмельные, озверелые...
Не остановят их седины старца белые,
Ни детский плач!
Среди лесов, унылых и заброшенных,
Мы оставляем хлеб в полях нескошенным,
Мы ждем гостей незванных и непрошенных.
Своих детей! [19]
В начале века поэт ощутил то, что произойдет в России в 30-е годы, когда станут взрослыми дети тех, кто родился, как и сам Мандельштам, в последнее десятилетие XIX века. И в этих «своих детей» заключается страшный и беспощадный смысл стихотворения, автор которого провидел отдаленные события, надвигающейся катастрофы.
Еще страшнее жизни мгла.
Еще чернее и огромней
Тень люциферова крыла»,[20] – писал Александр Блок.
В 1911 году он отметил в своем дневнике: «Все ползет, быстро гниют нити швов изнутри («преют»), а снаружи остается еще видимость».[21]
А вот его впечатления от пасхальных дней 1912 года, в которых уже нет ни солнца, ни пасхальной радости, ни устойчивости самой традиционной жизни: «Мороз, черные толпы, полиция, умирающие архиереи тащатся, шатаясь по мосткам между двумя шпалерами конных жандармов. Все время слышна команда. Петр и собор в белых снежных пятнах, пронзительный ветер, Нева вся во льду, кроме черной полыньи вдоль берега – тяжелая густая вода».[22]
Потом этот же ветер задует, засвистит в его пророческой поэме «Двенадцать», которую не смогут понять его современники и смысл которой начинает доходить до нас только сейчас. Поэт назвал этот ветер черным. «Ветер, ветер на всем белом свете». Время между двумя революциями, февральской и октябрьской, для Блока было наполнено пророческими снами, голосами и все растущим чувством надвигающейся беды. События междуреволюционного периода он назвал провидчески точно «вихрем атомов космической революции».[23]
Прислушиваясь по ночам к городскому шуму, он улавливал за ним еще какой-то гул. Потом это у него повторилось в 1918 г., но уже более четко и определенно. «...во время и после окончания «Двенадцати», – писал Блок, – я несколько дней ощущал физически, слухом, большой шум вокруг – шум слитный (вероятно шум от крушения старого мира)...
Правда заключается в том, что поэма написана в ту исключительную и всегда короткую пору, когда проносящийся революционный циклон производит бурю во всех морях – природы, жизни и искусства...»[24]
В связи с этим мне хотелось бы привести цитату из Живой Этики. «Иногда вы слышите, – написано там, – как бы вопли и гул голосов. Конечно, это отзвук слоев Тонкого мира».[25]
В 1921 г. другой выдающийся поэт А.Белый написал такие стихи:
Атомной, лопнувшею бомбой
На электронные струи,
Невоплощенной гекатомбой.[26]
В то время, когда были написаны эти строки преемник Кюри, Жолио-Кюри продолжал только исследовать явление радиоактивности. И еще никто, даже сам исследователь, не мог представить себе то страшное чем обрушится на мир расщепление атома, которое принесет гибель многим тысячам людей.
Наиболее ярко выраженный профетический характер носило творчество великого русского писателя Ф.М.Достоевского. «Он – пророк русской революции, – писал Н.А.Бердяев, – в самом бесспорном смысле этого слова. Революция совершилась по Достоевскому. Он раскрыл ее идейные основы, ее внутреннюю диалектику и дал ее образ. Он из глубин духа, из внутренних процессов постиг характер русской революции, а не из внешних событий окружающей его эмпирической действительности».[27]
