Пушкинский Гуан благороден. Прежде всего, он вольнолюбивый отважный дворянин, нарушающий приказ короля об изгнании, более того, считающий такой приказ заботой о том, чтобы спасти его, страстного дуэлянта, от преследований и мести со стороны родственников убитых им на дуэли. Во-вторых, он неутомимый искатель красоты. Он искренне любит каждую женщину, которая прошла через его жизнь, в каждой видит ее неповторимость и, что вызывает безусловные симпатии к нему, за каждую готов заступиться.
Благородство пушкинского Дон Гуана не исключает возможности того, что его встреча с донной Анной перевернет всю его жизнь, станет поворотным моментом. Может быть, именно в ней он находит свой идеал. Тогда Командор, как посланец Тьмы, не дает осуществиться доброму преобразованию человека. Но вполне возможно и другое прочтение. Командор творит акт справедливого возмездия, зная заранее, что Дон Гуан неисправим и не может дать счастья беззащитной донне Анне, и, совершая невозможное, движимый лишь своею безграничной любовью к ней и чувством долга, он приходит, чтобы защитить ее от возможных несчастий. Гамлетовский вопрос, обращенный к призраку отца, о том, чьих сил он посланец, остается висеть в воздухе в финале «Каменного гостя».
Ни одно слово не помешает нам прочитать пьесу так, как будто Командор пришел защитить донну Анну от непостоянного и ненадежного Дон Гуана, а потом так, как будто Командор — посланец Тьмы, призванный не позволить Дон Гуану духовно возродиться.
В отличие от Мольера, создававшего комедию о наказанном непослушании и неверии, Пушкин уже самой жанровой ориентацией на трагедию утверждал неоднозначность и своего персонажа, и финала произведения: он призывал не смеяться над поверженным пороком, не радоваться торжеству добродетели, а сочувствовать все тому же фаустианству — неуемности, неукротимости, человечности, которая способна ошибаться, но привлекательна самой возможностью неправоты.
Отметим, что поиск Человеком граней между Добром и Злом, является одним из магистральных сюжетов[1] мировой литературы.
Понятие мировой литературы впервые было сформулировано Гете. Зародившееся во время работы над сборником стихов «Западно-европейский диван» (1819) и вырастающее из идеи взаимосвязанности различных культур и эпох, необходимости их взаимообогащения, оно было употреблено Гете в 1827 году, когда он констатировал вступление современного ему мира в эпоху мировой литературы, имея ввиду неукоснительную потребность во взаимодействии литератур национальных: «Сейчас мы вступаем в эпоху мировой литературы, и каждый должен теперь содействовать тому, чтобы ускорить появление этой эпохи». Понятие развивается вслед за высказанной Й.Г.Гердером идеей всемирной истории как истории культуры, звенья которой не иерархичны, а равноправны: за каждой национальной культурой признавалось свое внеоценочное по принципу «лучше — хуже» место, свой, только ей присущий вклад.
Русский национальный поэт объясняет, каковы жизненные установки и взгляды на действительность русского человека, в чем заключаются особенности русской точки зрения на мир. Эта русская точка зрения возникает и при описании фонтана Бахчисарая, и при оценке польских событий, и в изображении персонажа из испанской народной легенды.
Одна из существенных при этом проблем, стоящих перед русским поэтом — выбор пути русской культуры в ее отношении к Слову, поскольку именно в отношении к Слову состоит принципиальное отличие культуры Запада и Востока: западная культура выражает себя в Слове; восточная — в Молчании. И хотя деятельная сила Молчания была известна и западной культуре (вспомним хотя бы знаменитую ремарку в шекспировском «Ричарде III» — «Народ молчит», — которая обернется пушкинским — «Народ безмолвствует»), как ведущий принцип общения и существования она активно использовалась и используется на Востоке. Если вы захотите познакомиться с восточными системами знаний, вам придется не читать книги, а общаться с гуру, которые станут работать с вами отнюдь не словами, или далеко не только словами, Скорее всего, вам предложат вместе молчать и вчувствоваться, созерцать. Но даже молчать западный и восточный человек будут по-разному: один, стремясь синтезировать все в себе, другой — стараясь слиться с окружающим миром.
Представители западной культуры сегодня не понимают своеобразия русского отношения к Слову. Считают чудачеством то, что русские придают литературе какое-то особое, для западного человека непостижимое значение, некий высший смысл, между тем, как западным издателям, а зачастую и авторам, кажется, что литература — как чтение, так и писательство — лишь один из видов досуга.
Пушкин, стремительно развиваясь как поэт, сориентированный на западную культуру, — дарующий России изящную словесность, до него либо тяжеловесную и громобойную, либо вовсе не существующую, — в последние годы все больше стремился к немногословности, определив принципиально новые пути развития прозы, сделав слово более емким. Всякий раз находя адекватные способы выражения мысли, он был далек от положения «мысль изреченная есть ложь» и призыва к молчанию. Но стоит взглянут, на его черновики, чтобы убедиться в том, что был далек, но не слишком.
